Алексей Кандауров

Большевики и казачество: скорбные даты

          Очередной скорбной датой в истории казачества по праву может считаться 17 апреля. В этот день в 1920 году большевики выселили жителей трех станиц Сунженского отдела Терской области: Воронцово-Дашковской, Сунженской и Тарской. Практику депортаций за основу своей политики в отношении казачества приняли еще делегаты съезда Советов Терской области, состоявшегося весной 1918 года, но гражданская война и поражения красных на Юге России заставили коммунистов взять паузу. Затем выселения и ссылки посыпались как из рога изобилия. Большой вклад в организацию депортаций казаков внес председатель Кавказского бюро ЦК РКП(б) и член Реввоенсовета Кавказского фронта Григорий (Серго) Орджоникидзе. По его приказу в октябре 1920 года выселили жителей в возрастах 18–50 лет станиц: Ермоловской, Калиновской и Романовской Кизлярского отдела, Михайловской и Самашкинской Сунженского отдела. Весной — летом 1921 года большевики выселяли семиреченских казаков[1].

На X съезде РКП(б), состоявшемся в марте 1921 года, выступал член Туркестанской комиссии ВЦИК и ЦК РКП(б) Георгий Сафаров, занимавшийся «земельной реформой» в Туркестане. В частности он заявил слушателям: «Мы не останавливаемся даже перед тем, чтобы сносить, выселять целые кулацкие поселки»[2]. А казачество рассматривалось коммунистами как неотъемлемая часть «кулацкой» контрреволюции и опорная база контрреволюции «офицерской».

Руководители Коммунистической партии считали заселение отдаленных краев, районов и областей враждебными группами «подсоветского» населения эффективной меры управления. Во-первых, на старых местах разрушались привычные социальные связи, миры и общественные организации, снижались риски протестных выступлений. Во-вторых, потенциальные противники направлялись в необжитые регионы и принуждались к борьбе за выживание — о сопротивлении большевикам думать не приходилось. В-третьих, депортированные становились объектом трудовой эксплуатации по добыче леса, а затем и природных ископаемых. В-четвертых, открывались возможности по искусственной колонизации огромных пустых пространств СССР. Об этом требовательно писал зимой 1924 года в Центральную контрольную комиссию РКП(б) член ЦК и председатель ОГПУ Феликс Дзержинский, рассуждавший о значении и пользе организации исправительно-трудовых лагерей в отдаленных местах:

«Если мы желаем победить, мы должны быть жестоки и к себе, и к другим <…>

Никакого классового признака самого преступника не должно быть. Само преступление по своему существу должно определяться по классовому признаку, т[о] е[сть] насколько оно является опасным для власти рабочих и крестьян, долженствующих осуществлять коммунизм <…>

Республика не может быть жалостлива к преступникам и не может на них тратить больших средств — они должны покрывать своим трудом расходы на них. Ими должны заселяться пустынные, бездорожные местности — на Печере, в Обдорске и пр. <…>

Наша же судебная практика — это либеральная канитель»[3].

Так формировалась гулаговская психология.

17 апреля — в качестве символической даты — мы можем отмечать как день памяти казаков, ставших жертвами большевистских депортаций 1920-х годов.

Следующая скорбная и страшная дата для казачества и пострадавшего вместе с ним крестьянства — 30 января: день памяти бесчисленных жертв сталинской коллективизации.

Главная причина насильственного создания коллективных хозяйств (колхозов) во всесоюзном масштабе заключалась не в том, чтобы взять людские и материальные ресурсы из деревни и перебросить их в промышленность ради ускоренной индустриализации и гонки вооружений. Разрушение продовольственной безопасности СССР, огромные потери животноводства на миллиарды рублей, гибель миллионов людей в годы первой пятилетки, чудовищная бесхозяйственность в промышленности, пустые растраты и неэффективное использование огромных средств — обнулили весь призрачный эффект «большого скачка». Цена вопроса оказалась непомерной.

На самом деле короткая история новой экономической политики 1922–1926 годов и хлебных кризисов 1927–1928 годов убедительно показали, что свободный хлебороб-производитель и однопартийная диктатура сосуществовать не могут, особенно в ситуации, когда более четырех пятых населения СССР составляли сельские жители. Преимущественно они хотели остаться единоличниками, а какие-либо агрономические общественные объединения могли возникать в деревне лишь на добровольных началах. Поэтому итоговое количество коллективизированных хозяйств в октябре 1929 года оставалось ничтожным и составляло лишь 4,1 %[4]. Чекисты фиксировали следующие заявления и высказывания казаков-хлеборобов:

«Вот дожили — деньги есть, а купить нечего, хоть голый да босый ходи. Надоела эта кукольная комедия. Неужели они думают долго царствовать и народ мучить — ведь чем дальше, тем хуже становится, и недостаток во всем увеличивается» (станица Вознесенская, Армавирский округ Северо-Кавказского края: СКК).

«Соввласть своими заготовками окончательно загубила — весь хлеб сдали, а сами остались голыми. Эта власть для коммунистов» (станица Родниковская, Майкопский округ СКК)[5].

Пока крестьяне и казаки распоряжались своим трудом и урожаем, они могли не только поддерживать партизан и силы сопротивления, но в любой момент сократить производство продовольствия в ответ на репрессии или внеэкономическое принуждение. Большевики хотели, чтобы казаки и крестьяне отдавали хлеб по низким закупочным ценам, гораздо ниже рыночных. Землепашцы не хотели и готовились сокращать пашню. Быстрым результатом такой «забастовки» стали бы массовые волнения в крупных городах, армии — и крушение диктатуры ВКП(б).

Потеря власти означала для десятков тысяч номенклатурных работников большевистской партии реальную угрозу для жизни. После Октябрьского переворота 1917 года и до конца 1920-х годов они совершили слишком много преступлений, чтобы могли рассчитывать на безопасное существование в контрреволюционной России.

Колхозы были нерентабельны, благосостояние разрушали, заинтересованность в труде отбивали, насаждали бедность и нищету, но зато гарантировали устойчивость сталинского режима. Поэтому руководители Коммунистической партии были готовы принести любые жертвы, чтобы завершить социалистическую революцию и навязать стране с преобладающим сельским населением колхозную систему. «Вопрос стоит так: либо один путь, либо другой, либо назад — к капитализму, либо вперед — к социализму. Никакого третьего пути нет и не может быть»[6], — заявил Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин 27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов. В тот момент еще никто не представлял, что насаждение колхозной системы принесет казачеству еще большие страдания, скорби, потери и беды, чем революция и гражданская война 1917–1922 годов.

(продолжение следует)

[1] Полян П.М. Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР. М., 2001. С. 54–55.

[2] Протоколы Х съезда РКП(б). М., 1933. С. 197.

[3] Документ № 98. Письмо Ф.Э. Дзержинского в ЦКК РКП(б) о карательной политике советского государства, 17 февраля 1924 // Плеханов А.М. ВЧК-ОГПУ в годы новой экономической политики 1921–1928. М., 2006. С. 610–611. Жирный курсив наш.

[4] Доклад тов. Кагановича // Первый всесоюзный съезд колхозников-ударников передовых колхозов 15–19 февраля 1933 г. Стенографический отчет. М., 1933. С. 56.

[5] Документ № 163. Сводка № 31 Информационного отдела ОГПУ…9 февраля 1929 // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. Т. 1. Май 1927–ноябрь 1929. М., 1999. С. 552–553

[6] Сталин И.В. Вопросы ленинизма. М., 1947. С. 278. Курсив докладчика.