statjy v archive

„Кто-то вспомнит про меня
И вздохнет украдкой“.

Музыка мне казалась райской, я сидел на диване и смотрел на милый, ставший сразу нежным, девичий Кирин затылок, на крупные завитки ее волос.

Мы ходили в сад, занесенный снегом: лепили снежки; сенбернар неотлучно следовал за нами. Кира была неузнаваема. Она ни на минуту не отходила от меня, смеющаяся, счастливая, бесконечно хватала меня за руку и все спрашивала:
– Ну, как? Правда, хорошо дома? Вы довольны, Никита? Подумайте, у нас еще целый вечер впереди!
Но, увы, этого блаженного вечера мы так и не дождались. Как только стемнело, в передней зазвонил звонок и партизан передал нам приказание немедленно идти на вокзал: красные заняли Лихую, отрезав нас от Новочеркасска. Через 10 минут мы уже спешили к станции через пустынную, будто вымершую станицу.

Всю ночь мы с Кирой, ставшей опять какой-то подчеркнуто холодной, набивали наши пулеметные ленты патронами и чистили кольт. А холодным мглистым утром, повернув нашу платформу на юг, двинулись к Лихой. Кирина мать пришла нас проводить, и, когда наш состав медленно двинулся, она перекрестила нас дрожащим крестом. Мы стояли с Кирой на тендере и махали папахами. Может быть потому, что нас никто никогда не провожал, нам стало как-то не по себе. Но уже под Лихой, когда партизаны высыпали из вагонов свою жидкую цепь и Миончинский занял свое обычное место около нас на тендере, привычное острое чувство боя вернулось к нам: по-старому засияли у Киры глаза. Наша цепь пошла вперед, потом ахнуло наше орудие, низкая верная шрапнель повисла розовым дымком над станицей; на снегу стали ясно видны густые черные цепи противника; сначала робко, потом нарастая все больше и больше, затрещали пулеметы, и рядом с нашим тендером, пропев знакомый мотив, задохнулась в снегу граната. Бой начался. Сидеть около кольта было скучно – стрелять было далеко, – и мы с Кирой пошли по шпалам к нашей цепи. Над нашими головами; пели гранаты Миончинского*; станица лежала в черном дыму разрывов. Наша цепь шла, не отвечая на встречный бешеный огонь. Падали, как будто спотыкаясь, партизаны. Наконец, поручик Курочкин весело рванул из кобуры свой маузер и разрядил обойму. Наша цепь рванулась вперед, вспыхнуло „ура“, и ружейный огонь потонул в тишине рукопашного боя. Через полчаса все было кончено.
Наш состав медленно подошел к станции, мы грузили в вагоны отбитые пулеметы, и поручик Курочкин кричал в телефонную трубку, оставшемуся в Каменской, Чернецову:
– Лихая наша, потери велики!
В этот вечер в разбитом нашими гранатами пассажирском зале, под расписанием поездов (какое там расписание, когда платформа и все пути завалены трупами, а семафор, как мертвец, лежал в сугробе), я сказал Кире, что люблю ее. Сказал – и ужаснулся своей дерзости. Но она взяла меня за руку и просто сказала:
– Нельзя же здесь объясняться, какая ерунда. Давайте выйдем.
И, крепко держа меня за руку, повела меня через платформу, мимо. уже сложенных кем-то в ряды трупов, куда-то за станцию, остановилась около какого-то палисадника, быстро и крепко обняла меня и поцеловала в лоб. И когда я, не помня себя от любви и радости, начал, сбивая с нее папаху, целовать ее в щеки, в глаза, жадно ища губы, она, закрыв ладонями мой рот, оттолкнула меня и серьезно сказала:
– Не надо, милый Никита, я так счастлива!
Всю ночь мы бродили вокруг станции, завязая в сугробах, заходили на вокзал, где партизаны ели найденный в эшелоне красных миндаль и пели новый куплет нашего чернецовского „Журавля“:
„Под Лихой лихое дело
Всю Россию облетело“
Опять выходили на снег, в ночь и непрестанно говорили, держа друг друга за руки.
Потом Кира спала на моем месте в нашем купе, я смотрел на ее тонкие, точно углем вычерченные брови, на ее чудесные ресницы, слушал ее ровное легкое дыхание и не знал, что же мне делать с собой от переполняющего меня счастья. На рассвете вышел из вагона и ходил вдоль эшелона, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками, и, встретив нашего сожителя по купе юнкера-артиллериста, снял свои часы-браслет и уговорил его принять их от меня в подарок.
В полдень наш эшелон был вызван в Каменскую. Чернецов был произведен атаманом Калединым в полковники и решил брать Глубокую, но не в лоб, а, сделав обходное движение по степи, с тыла.
Уйти нам с Кирой к ней домой так и не удалось: весь вечер и всю ночь готовились к походу – сгружали наше орудие с платформы, искали лошадей, подгоняли хомуты, устанавливали пулеметы на дроги мобилизованных нами станичных дрогалей. Чернецов сидел в так называемой дамской комнате вокзала в своем крытом синим сукном полушубке, без погон, в фуражке мирного времени и необычайно бодро и весело отдавал приказания приходившим к нему офицерам и юнкерам.
Выступили мы – человек 80 партизан при трех пулеметах и одной пушке – часов в шесть утра. На дворе стояла та ужасная погода степной зимы, когда, после крепкого мороза, наступает оттепель и густой туман сразу съедает снег.
Об этом самом отважном чернецовском налете – его лебединой песне – много говорилось, много писалось в свое время, теперь же редко кто вспоминает те великолепные январские дни.
Мы опоздали, блуждая в степи, атаковали Глубокую уже вечером, ворвались с налета на станцию, но нас не поддержали со стороны Каменской, и, уставшие от бессонных ночей, от непрерывных боев, партизаны отошли в исходное положение к буграм, что к северо-востоку от Глубокой. Здесь, дрожа от холода, не смея развести костров, мы провели ночь, – какую уже ночь, – без сна. Утром двинулись обратно в Каменскую, но посреди дороги, около хутора Гусева, нас встретил Голубов с двумя полками казаков, перешедших на сторону „военно-революционного комитета“, в упор разгромил нашу жалкую цепь из своих четырех орудий и загнал нас в овраг.
Казаки пошли на нас в атаку; наше орудие было подбито; пулеметы заклинило, патронов для винтовок уже не было. Чернецов упал, раненный в ногу, и вынул белый носовой платок. Мы сдались. Полковник Миончинский с четырьмя-пятью юнкерами, будучи верхом, прорвались и ускакали; нас же осталось в живых человек 30. Казаки окружили нас и погнали к красногвардейцам в Глубокую. Я был ранен в руку. Кира, разорвав на убитом партизане рубаху, ловко и крепко перевязала мою руку. Казаки сняли с меня сапоги. После оттепели ударил мороз, в степи была гололедица; шел я босиком рядом с Кирой; у меня за пазухой был наган, и я прошептал Кире: – Красноармейцам живьем не дадимся; я убью тебя, а потом себя, согласна? – Она кивнула головой: – Отлично, только я скажу, когда. 
Чернецова посадили на какую-то клячу, и он ехал рядом с Голубовым; казаки подгоняли поотбившихся, отстающих партизан. Потом где-то недалеко ахнула пушка, к Голубову подскакал откуда-то со стороны железной дороги казак. Голубов, оставив с нами человек 20 казаков, с остальными на рысях пошел к югу. Наши партизаны повели наступление от Каменской; нас торопили; к нам подъехал сам Подтелков, в кожаной куртке, бинокль болтался на его груди; выхватив из ножен шашку, он закричал:
– Живо шевелись, всех порубаю!
Мы почти побежали. Я, нащупав свой наган, прошептал Кире:
– Пора!
Но она, почти со злобой, меня перебила:
– Не выдумывай ерунды, еще рано.
Подтелков, поднимая на дыбы своего могучего рыжего жеребца, гарцевал рядом с Чернецовым, вертя шашкой и ругаясь. Глубокая лежала в сумерках перед вами, близко горели ее станционные огни.
– Кира, – шептал я, – пора, ей-богу пора.
Но она, сжимая мою руку, опять просила:
– Ну подожди еще немного, десять минут подожди.
Со стороны станции к нам подъезжали трое конных. Подтелков спросил их, но Чернецов, не дожидаясь ответа, звонко и весело крякнул:
– Это наши – ура!
Ударил наотмашь Подтелкова по лицу, круто повернул свою клячу и поскакал прочь. Подтелков вывалился из седла; конвой наметом стал уходить от нас, а мы, бешено крича: „Ура! Бей их!“, бежали врассыпную по синей вечерней степи.
Как передать это чувство неожиданной свободы, ощущение жизни, которое мы испытывали в это мгновение!