Алексей Кандауров
Демографические потери советского населения в 1917–1953 годах
Коллективизация и массовое раскулачивание крестьян
Сталинская коллективизация первой половины 1930-х годов стала народной бедой и привела деревню к демографической и хозяйственной катастрофе. Зимой 1933 года доля сельских жителей превышала три четверти населения СССР, а в 1939-м — две трети[1]. Таким образом, «счастливой колхозной жизнью» предстояло зажить абсолютному большинству советских людей.
Принудительный труд на государственной земле, которой на правах коллективной собственности владела и распоряжалась номенклатура ВКП(б), оказался неэффективным, малопроизводительным и разрушительным по своим последствиям для крестьянства и сельского пространства. Форсированная и зачастую непродуманная механизация привела к огромным расходам бюджета, так как требовала постоянных поставок в деревню комбайнов, тракторов, топлива, комплектующих, чтобы выигрывать «битву за урожай». Однако качество, обслуживание и эксплуатация техники в 1930-е годы находились на низком уровне, о чем сохранились свидетельства современников:
«В погоне за рекордными выработками трактористы перевыполняли нормы выработки, но качество работы было плохим. Вместо того чтобы пахать на глубину 15–16 сантиметров под зерновые культуры, на самом деле пахали на глубину 8–10 сантиметров, и ненормально увеличивали ширину захвата плуга, образуя огрехи — непропашки. <…>
Комбайн выйдет на работу в поле в 6 часов утра, заедет, пройдет 30–40 метров и стоп — молотильный аппарат не работает — отсыревшая, волглая солома навертывается на барабан и комбайн останавливается. Много времени затрачивается, чтобы освободить барабан от навившейся и уплотнившийся соломы. Убрали с хедера накопившийся хлеб, тронулись и снова повторяется то же. Стоит комбайн — до 8 часов утра. Пробуют снова на сокращенный хедер, прошли 100–200 метров и опять стопор. Стоят до 9 часов, опять пробуют — комбайн проходит 200–300 метров, и опять повторяется прежнее. И лишь с 10 часов, с наименьшими тормозами, комбайн начинает работать, но с остановками для очисток. Сделано мало и очень мало, а люди измучились и кроют “матом” свою незадачу»[2].
В итоге вопреки теории социалистического хозяйства и заявлениям большевистской пропаганды никакого роста урожайности в СССР не произошло. Если в 1913/14 годах сбор хлебов на душу населения составлял 490 килограмм, то в 1928/29 — 400; в 1930/31 — 440; в 1932/33 — 340; в 1934/35 — 380; в 1936/37 — 320; в 1938/39 — 370. Накануне «второй империалистической» войны хлеба собирали не только меньше, чем в 1913 году, но даже меньше, чем на рубеже 1920/30-х годов.
Коллективизация нанесла смертельный удар по животноводству, которое так и не восстановилось. В 1929–1933 годах поголовье лошадей в СССР сократилось на 17,4 млн. (на 51 % от общей численности на 1929), крупного рогатого скота — на 29,5 млн. (на 43 %), овец и коз — на 96,6 млн. (на 65 %), свиней — на 8,7 млн. (на 42 %). Общие финансовые потери животноводства превысили 3,4 млрд. в царских золотых рублях ($ 1,7 млрд.) 1913 года[3].
Колхозная система не гарантировала полноценного снабжения войск Красной армии и тыла продовольствием в годы войны. Представителей номенклатуры, советских военнослужащих и рабочих военно-промышленного комплекса спас продовольственный «ленд-лиз». Западные союзники доставили в СССР почти 5 млн. тонн дефицитного продовольствия, по калорийности им можно было кормить десятимиллионную армию в течение четырех с половиной лет. Кроме того, союзники ввозили и семена для посевных кампаний[4]. От англо-американских и канадских поставок что-то перепадало даже и гражданскому населению, о чем сохранялась память на долгие десятилетия. «Союзники выписывали визу // На ящике «DETROUTE FOR STALINGRAD», // И я глотал в больнице по ленд-лизу // От слез, наверно, горький шоколад», — писал ленинградский поэт Александр Дольский в «Балладе о тыловом детстве».
Колхозная система не улучшила крестьянского благосостояния, а, напротив, разрушила и тот сравнительно устроенный быт, который восстановился под влиянием нэпа к середине 1920-х годов. Оплата тяжелой физической работы по «трудодням» зачастую носила символический характер и не компенсировала затраченных усилий.
Зимой 1932 года члены ЦК ВКП(б) приняли постановление «Об очередных мероприятиях по организационно-хозяйственному укреплению колхозов». В соответствии с настоящим документом основным трудовым подразделением каждого хозяйства становилась производственная бригада с постоянным составом её участников. В течение года им предстояло выполнять определенный вид работ на установленном правлением участке с ответственностью за состояние выделенных машин, инвентаря и скота. На бумаге оплата зависела от количества и качества затраченного труда, но на практике возникала неразбериха, происходило полное обезличивание усилий колхозников, не говоря уже о личных конфликтах между ними и учетчиками, придирках, сведении счетов и т. д.
Сельские кооперативы встречали покупателей пустыми прилавками, не хватало нормальной соли, мыла, подметок для обуви. «Вся деревня одевается в жалкое тряпье. Трудодень колхозника оплачивается 15–20 коп[еек], что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище»[5], — писал в 1932 году в одном из программных документов оппозиции «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» бывший номенклатурный работник ЦК ВКП(б) Мартемьян Рютин, позже расстрелянный во время «ежовщины». Судя по отчетным сводкам НКВД, в колхозах крестьяне умирали от голода даже годы спустя после коллективизации[6]. До сих пор неизвестна хотя бы примерная статистика сверхсмертности в советских колхозах за периоды 1930–1931, 1934–1940 и 1946–1952 годов, а умершие колхозники и члены их семей не рассматриваются исследователями в числе общепризнанных жертв сталинской власти. Они просто умерли во время «счастливой колхозной жизни» — и забыты.
Таким образом, социально-экономического и хозяйственного смысла коллективизация не имела. Однако она позволила Коммунистической партии сломать крестьянское сопротивление, удержать политическую власть и захваченную собственность, сохранить привилегированное положение в стране с преобладающим сельским населением. В 1928–1933 годах решался не просто вопрос о судьбе большевистской власти, а вопрос о том, смогут ли её носители спасти свои жизни в случае крушения ВКП(б). «Восстановление кулачества должно повести к созданию кулацкой власти и к ликвидации Советской власти, — стало быть, оно должно повести к образованию буржуазного правительства, — заявил Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин, выступая с докладом на I съезде колхозников-ударников зимой 1933 года. — А образование буржуазного правительства должно в свою очередь повести к восстановлению помещиков и капиталистов, к восстановлению капитализма»[7]. «Нет, тут уж руки не должны, поджилки не должны дрожать, а у кого задрожат — берегись! Зашибем!»[8] — так доходчиво разъяснял ситуацию почти 40 лет спустя пенсионер Вячеслав Молотов.
В начале 1950-х годов нечто подобное произошло и на Западной Украине. Когда в мятежных областях большевики завершили коллективизацию, сопротивление подполья УПА резко пошло на убыль — её бойцы постепенно лишались продовольственного снабжения. Колхозник больше не мог кормить участников сопротивления, он ставился режимом в такие условия, когда был вынужден думать о собственном выживании и спасении своей семьи.
Принудительное создание колхозов сопровождалось изъятием имущества «кулацких» семей, депортациями, пытками[9] и убийствами. Отмечались случаи, когда комсомольцы и другие представители советского актива, бравшиеся за выполнение партийных директив, сходили с ума[10]. Типичная картина раскулачивания в Центрально-Черноземной области РСФСР в 1930–1931 годах выглядела так:
«Было мне тогда четыре года, когда пришли раскулачивать моих родителей. Со двора выгнали всю скотину и очистили все амбары и житницы. В доме выкинули все из сундуков, отобрали все подушки и одеяла. Активисты тут же на себе стали примерять отцовские пиджаки и рубашки. Вскрыли в доме все половицы, искали припрятанные деньги, и, возможно золото. С бабушки (она мне приходилось прабабушкой, ей было больше 90 лет, и она всегда мерзла) стали стаскивать тулупчик. Бабушка, не понимая, чего от нее хотят активисты, побежала к двери, но ей один из них подставил подножку, и когда она упала, с нее стащили тулупчик. Она тут же и умерла.
Ограбив нас и убив бабушку, пьяные уполномоченные с активистами, хохоча, переступили через мертвое тело бабушки и двинулись к нашим соседям, которые тоже подлежали раскулачиванию, предварительно опрокинув в печи чугуны со щами и картошкой, чтобы мы оставались голодными. Отец же стал сколачивать гроб из половиц для бабушки. В голый и разграбленный наш дом пришли женщины и старушки, чтобы прочитать молитвы по новопреставленной рабе Господней. Три дня, пока покойница лежала в доме, к нам еще не раз приходили уполномоченные, всякий раз унося с собой то, что не взяли ранее, будь то кочерга или лопата. Я сидела на окне и караулила — не идут ли опять активисты. И как только они появлялись, быстро стаскивала со своих ног пуховые носочки, которые мне связала моя мама и прятала под рубашку, чтобы их у меня не отняли.
В день, когда должны были хоронить бабушку, в наш дом ввалилась пьяная орава комсомольцев. Они стали всюду шарить, требуя у отца денег. Отец им пояснил, что у нас уже все отняли. Из съестного в доме оставалось всего килограмма два проса, которое мама собрала в амбаре на полу. Его рассыпали в первый день раскулачивания из прорвавшегося мешка, который тащили пьяные комсомольцы. Пока они рылись в доме, мама незаметно сунула в гроб, под голову мертвой бабушки, наш последний мешочек с просом. Активисты, не найдя в доме денег, стали их искать в гробу у покойницы. Они нашли мешочек с просом и забрали его с собой»[11].
По оценкам доктора исторических наук Николая Ивницкого, большевики раскулачили в СССР примерно один миллион крестьянских хозяйств с общим населением в 5–6 млн. человек, а за десять предвоенных лет депортациям подверглись около четырех миллионов человек[12]. Многие хлеборобы самораскулачивались, бросали имущество, хозяйство и с семьями бежали из родных мест в города и на промышленные стройки. Коллективизации ужаснулся даже бывший член Политбюро ЦК ВКП(б) и лидер «правой» оппозиции Николай Бухарин. «1919 год несравним с тем, что случилось между 1930 и 1932 годами, — признавал он в частном разговоре. — В 1919 году мы сражались за нашу жизнь. Мы казнили людей, но в это время мы рисковали и своими жизнями. В последующие периоды, однако, мы проводили массовое уничтожение абсолютно беззащитных людей вместе с их женами и детьми»[13]. Однако Бухарин заблуждался: в начале 1930-х годов коммунисты тоже сражались за свою жизнь, так как только колхозы могли спасти их власть и положение, защитить верных ленинцев-сталинцев от волны крестьянского протеста.
Вымирание раскулаченных и членов их семей началось еще на этапах депортаций. Изначально руководители местных партийных органов, как, например, 1-й секретарь Северного краевого комитета ВКП(б) Сергей Бергавинов, планировали «на первый период дать им голодные нормы снабжения» [см. скан документа], отдавая себе отчет в неизбежных последствиях подобных решений. В спецпоселках, позднее включенных в систему Главного управления лагерей (ГУЛаг) ОГПУ, царили болезни и голод, как следствие — началась массовая смертность, особенно в 1930–1931 годах. «Наша работа страшная, много людей убило соснами, много умерло, и много людей пухнет с голоду, и много с ума сходят, так что страшно смотреть, — писал летом 1930 года односельчанам один из раскулаченных, высланный с семьей в Северный край. — Вы спрашиваете, как нас питают — хуже собак, хороший хозяин собаку лучше кормит, чем нас здесь»[14]. В Архангельском округе спецпереселенцы, которые не могли больше выносить чудовищных условий существования, топились в Северной Двине или кончали с собой, бросаясь под колеса местных поездов.
За период с 1930-го по 1940-й годы на этапах «кулацкой ссылки» и в диких местах спецпоселков — непригодных для человеческого существования — от лишений, мороза, голода, дистрофии и жажды, непосильного а зачастую и бессмысленного труда, бесчисленных болезней и произвола охраны, в безнадежных побегах погибли не менее миллиона раскулаченных крестьян и членов их семей[15]. Если в 1928 году в СССР насчитывалось 24 млн. 989 тыс. крестьянских дворов, то десять лет спустя — лишь 20 млн. 157 тыс. Так начался процесс постепенного раскрестьянивания, растянувшийся на долгие десятилетия. Огромные пустые пространства между мегаполисами в современной России, низкая плотность населения, импорт зарубежного продовольствия по отдельным позициям — видимый исторический результат большевистской политики по отношению к деревне в ХХ веке.
[1] Жиромская В. Б. Численность населения России в 1939 г.: поиск истины // Население России в 1920–1950-е годы: численность, потери, миграции / Сборник научных трудов. М., 1994. С. 32, 39; Прокопович С. Н. Народное хозяйство СССР. Т. I. Нью-Йорк, 1952. С. 68.
[2] Цитируется по: Александров К. М. «Берегись! Зашибем!»: К вопросу о социально-политических причинах сталинской коллективизации // Крестьяноведение (Москва). 2020. Том 5. № 3. С. 73.
[3] Там же. С. 71–72.
[4] Гурина М. В. Продовольственный ленд-лиз США // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики (Тамбов). 2015. № 12(62). Ч. III. С. 58; Супрун М. Н. Продовольственные поставки в СССР по ленд-лизу в годы Второй мировой войны // Отечественная история (Москва). 1996. № 3. С. 53.
[5] Цитируется по: Сталин и кризис пролетарской диктатуры. Платформа «Союза марксистов-ленинцев» («Группа Рютина») // Реабилитация: Политические процессы 30—50-х годов / Составители: И. В. Курилов, Н. Н. Михайлов, В. П. Наумов. Под общей редакцией А. Н. Яковлева. М., 1991. С. 367.
[6] Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927–1941. М., 2008. С. 257, 262–264.
[7] Сталин И. В. Речь на Первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 // Сталин И. В. Вопросы ленинизма. М., 1947. С. 414.
[8] Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 378.
[9] См. например: Документ № 224. Записка И. В. Сталина членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК, членам Президиума ЦКК с приложением материалов ОГПУ об извращениях в колхозном строительстве, 7 марта 1930 года. № 20538с // Лубянка. Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936 / Составители: В.Н. Хаустов, В.П. Наумов, Н.С. Плотникова. М., 2003. С. 227.
[10] Ивницкий Н. А. Коллективизация и раскулачивание. М., 1996. С. 120.
[11] Цитируется по: Сенников Б. В. Тамбовское восстание 1918–1921 гг. и раскрестьянивание России 1929–1933 гг. М., 2004. С. 128–129.
[12] Ивницкий Н. А. Коллективизация и раскулачивание. С. 278.
[13] Цитируется по: Конквест Р. Большой террор. Рига, 1991. С. 43.
[14] Цитируется по: Ивницкий Н. А. Судьба раскулаченных в СССР. М., 2004. С. 201.
[15] Там же. С. 277.